ней беспокоиться, если, как выразился Кейнс, «в долгосрочной перспективе мы все умрем»? Говоря о технологиях и долгосрочной перспективе, я имею в виду десятилетия, а не столетия. В этом отношении я более оптимистичен, чем Кейнс: я надеюсь, что мы с читателями еще застанем эту долгосрочную перспективу – или, если не мы, то по крайней мере наши дети. И именно ради них мы должны очень серьезно отнестись к проблеме мира, где будет меньше работы. Фрикционная технологическая безработица уже стала действительностью, и в некоторых нишах экономики можно уловить признаки того, как возникает структурная технологическая безработица. Учитывая тенденции развития технологий, трудно представить, что с течением времени эти проблемы не усугубятся. Например, очень отрезвляет мысль, что если в течение восьми последующих десятилетий технический прогресс будет развиваться такими же темпами, как и в течение последних восьмидесяти лет, то наши системы и машины – которые уже достигли удивительных результатов – к 2100 году будут в триллион раз мощнее, чем сегодня. Конечно, ни одна тенденция не вечна, и вычислительная мощность – это еще не все. Но, даже если прогресс будет далек от этих показателей, технологическая безработица, на мой взгляд, станет ключевой проблемой XXI века.

Более того, нам не нужно ждать вытеснения огромных масс людей, прежде чем технологическая безработица станет проблемой. Большая часть нынешних разговоров о будущем труда предполагает, что нам следует беспокоиться лишь тогда, когда большинство людей останутся без работы. Но даже в мире, где в таком положении оказывается лишь меньшинство – возможно, 15–20 % людей, – мы уже должны беспокоиться о нестабильности, вызванной бездействием. Не стоит забывать, что в Германии рост уровня безработицы до 24 % к 1932 году помог Гитлеру прийти к власти[407]. Конечно, это не единственная причина его успеха – в других странах, где ситуация на рынке труда складывалась подобным образом, фашисты к власти не приходили. Но немецкий опыт должен заставить нас всех держать нос по ветру.

Всё о нас

Сегодня некоторые, возможно, смеются над Леонтьевым, предупреждавшим, что людей ждет та же участь, что и лошадей, – безработица. Но я думаю, что в ближайшие десятилетия это он будет смеяться над нами, сидя в небесной академии экономистов. Как и Кейнс, предсказавший технологическую безработицу, Леонтьев, вероятно, неправильно рассчитал сроки, но с большой дальновидностью распознал конечный результат. Подобно тому, как сегодня мы говорим о «лошадиных силах», обращаясь к тому времени, когда тяговая сила упряжной лошади была наглядной мерой, следующие поколения могут использовать термин «рабочая сила» в качестве схожего пережитка того времени, когда люди считали себя настолько экономически важными, что короновали себя как единицу измерения.

Я уже говорил о нашем «предположении о превосходстве», когда речь заходит о сравнении возможностей людей и машин. Но в конечном счете лучшей отправной точкой для размышлений о технологии и работе будет предположение о неполноценности: при выполнении большинства видов деятельности выбор по умолчанию падает на машины, а не на людей. Экономисты собрали внушительный арсенал доводов в пользу того, что спроса на человеческий труд всегда будет достаточно. Но, как мы уже видели, все эти аргументы исходят из постулата, что люди лучше способны выполнять любые задачи, возникающие по мере роста и изменения экономики. Как только это закончится и машины займут наше место, все доводы обернутся против нас, объясняя, почему всегда будет существовать здоровый спрос на работу машин, а не людей.

Угроза технологической безработицы, описанная в этой главе, может показаться необычайной в буквальном смысле этого слова: это явление далеко не обычно и с сегодняшней жизнью оно совершенно не связано. Но, как мы скоро увидим, это не совсем верно. Эту угрозу лучше рассматривать как более радикальную версию того, что уже затрагивает нас прямо сейчас, а именно – проблемы растущего неравенства.

Глава 8. Технологии и неравенство

Экономическое неравенство – явление столь же древнее, как сама цивилизация. Блага в обществе всегда распределись неравномерно, и людям всегда было трудно прийти к согласию относительно того, что с этим делать.

Заманчиво представлять, что когда-то неравенства не было. Философ XVIII века Жан-Жак Руссо, например, полагал, что если вернуться достаточно далеко назад, то можно обнаружить людей, которые вели «простую уединенную жизнь», свободную от любых «цепей зависимости» друг от друга. В работе «О причинах неравенства» он рисует себя в этом «естественном состоянии», не стесненном ничьими требованиями. Если другой человек пытается навязать ему какую-то работу, Руссо говорит: «Мне достаточно сделать двадцать шагов в лесу, чтобы мои узы оказались разорванными, а он навсегда лишился возможности снова встретиться со мною»[408]. С этой точки зрения, когда-то люди могли уклониться от вызова неравенства, просто отвернувшись и уединившись.

Но данная философская мысль вводит в заблуждение. На самом деле из того, что мы знаем о некоторых ранних предках – охотниках и собирателях, бродивших по африканской саванне сотни тысяч лет назад, – такое отступление было невозможным[409]. Они действительно не жили в больших, стабильных обществах, подобных нашему. Их экономические пироги были меньше, если вообще есть смысл говорить о существовании «экономик» в те времена. А материальное неравенство было менее выраженным: основные различия возникли только после окончания ледникового периода, около двенадцати тысяч лет назад, когда климат стал стабильнее, распространились земледелие и скотоводство и некоторые люди получили возможность накапливать ресурсы, которых не было у других[410]. Но даже так охотники и собиратели не стремились к уединенной жизни, описанной Руссо. Вместо этого они жили вместе в племенах, иногда насчитывавших несколько сотен человек, и делились в буквальном смысле плодами своего труда (и мясом) с соплеменниками, некоторые из них, разумеется, собирали пищу успешнее, чем другие[411]. Леса, позволившего бы людям отступить в совершенное одиночество и самодостаточность, нет и никогда не было. Все человеческие общества, малые и большие, простые и сложные, бедные и богатые, должны были решать, как лучше разделить неравномерно распределенное благосостояние.

За последние несколько столетий коллективный достаток человечества резко возрос, поскольку технический прогресс сделал нас намного богаче, чем когда-либо прежде. Для распределения этих богатств почти все общества сделали выбор в пользу рыночного механизма, различными способами вознаграждающего людей за работу, которую они делают, и за вещи, которыми они владеют. Но растущее неравенство, которое само по себе часто вызывается технологией, поставило работу механизма под вопрос. Сегодня рынки уже дают огромное вознаграждение одним людям и оставляют очень малое многим другим. А теперь технологическая безработица грозит превратиться в более радикальную версию ситуации, происходящей на конкретном рынке, на который